Этой, 2015 года, осенью для очередного Ателье «Лакан в России» впервые был выбран Санкт-Петербург, в котором, собственно, его и изобрел Жак-Ален Миллер шестью годами раньше. Ателье, этот workshop, показывающий как идеи Лакана работают в России, в этот раз был ориентирован титром «Войти в анализ». Для афиши была выбрана работа Эрика Булатова — русского художника, который живет и работает во Франции.
Работа Булатова называется «Вход — нет входа». На ней изображен квадрат, от каждого из углов которого начинаются надписи «вход», сходящиеся к центру квадрата, образуя тем самым иллюзию пространства. Такой способ изображения называется перспективой. Однако у Булатова эффект перспективы не полон, объема не получается, поскольку схождение надписей к горизонту прерывается запрещающим «нет входа!». Нет никакой перспективы?!
И глядя на афишу, я задумался о наших перспективах, о перспективах психоаналитического сообщества в России. Я считаю, что психоаналитическое сообщество в России не работает. Оно не работает должным образом. Психоаналитическое сообщество не эффективно. Оно не выполняет своей, а часто и вообще никакой, функции. Психоаналитическое сообщество мутирует. Оно трансформируется в нечто и даже в ничто. Психоаналитическое сообщество даже не умирает, увы, но почиет в бозе.
Я говорю «психоаналитическое сообщество», имея в виду сообщество тех, кто вступает на путь освоения психоанализа, будучи ориентированными доктриной Жака Лакана. Других психоаналитических сообществ я не знаю, — можете понимать это высказывание как вам угодно.
Почему психоаналитическое сообщество не работает в России? Везде, в том числе в странах Восточной Европы, есть группы, группы работающие — и достаточно эффективно. Но мы? Что с нами не так? Почему идея сообщества раз за разом выливается в России в очередную пирамиду à la «МММ»?
Несомненно, что многие сейчас не согласятся со мной. И даже вполне возможно, что есть вполне себе эффективные вполне себе сообщества, о которых мне ничего не известно.
В чем же причина? Я полагаю, что дело в различном отношении с означающим. Означающее всегда означающее, оно всегда представляет субъекта другому означающему. Оно делает это и здесь, и там. Но используется оно по-разному. Там, в мире установленных и гипотетически выполняемых договоренностей, наличие означающего подразумевает, что субъект должен выполнять некую функцию в соотвествии с этим свои означающим. Означающее, которое представляет его другим означающим, там не более, чем тяжкий крест, который субъект вынужден нести. Это функция, которую он не может не выполнять. Это долг, который субъект не может не отдавать.
Совсем иначе обстоит дело здесь, в «стране безграничных возможностей». Здесь означающее — это статус. Здесь означающее — это титул. Означающее здесь — это отличительная черта, которая позволяет ее носителю наслаждаться. Это знак, который носят как метлу или песью голову, указывающий на право наслаждаться властью.
В стране извечного вопроса «тварь ли я дрожащая или право имею?» субъект не склоняется перед властью означающего, он не признает необходимости работать на этого господина, он не почитает себя рабом, в данном случае рабом означающего, что, как утверждает Гегель, дает субъекту шанс. Здесь субъект бросает вызов означающему, он ставит на кон свою жизнь, которую и проигрывает, умирая в идентификации, выигрывая при этом лишь тупое наслаждение. Здесь означающее используется для идентификации. Как в наиболее элементарном, первичном для речи, формате номинирования, в диком поле означающее дает лишь идентификацию и становится источником власти.
К счастью, у нас есть и другое поле, в котором мы находим совершенно другую историю, абсолютно иное отношение с означающим. Какое? Жак-Ален Миллер говорит, что «означающее как таковое не может создавать идентичности, но только различает».
Для иллюстрации вот небольшая клиническая виньетка: некоторое время назад я, желая стать членом Школы, проходил ряд интервью. На одном из них — у Президента Школы, после рассказа о моей практике, о моем личном анализе, мне задали вопрос: «почему вы хотите быть членом Школы?» Я ответил, что очень хотел бы надеятся, что я хочу этого НЕ для идентификации. Я говорил это и вспоминал историю когда некий пациент Фрейда рассказывает ему свой сон и говорит, что один персонаж во сне — это не его мать, после чего получит заверение: «именно это ваша мать». Я подобного заверения от своего интервьюера не получил, но и членство в Школе я получил намного позднее.
И я очень благодарен за это, предоставленное Школой, время. Эта пауза стала прививкой, задала привычку рефлексировать, послужила уроком. Я стал подозрительно относится к означающему. Я стал бояться идентификации. Ибо «идентификация — это самое страшное, что может произойти с субъектом», — учит нас доктор Лакан.
Только вот где он это говорит? Не помню. Не знаю. Не знаю и не боюсь об этом говорить. Для меня незнание — это повод перечитать. Повод переизучать. Именно так я понимаю идею, принесенную в Россию Жудит Миллер — реконкиста (reconquista). А сообщество, психоаналитическое сообщество, я вижу как сообщество анализантов, которые вместе, чтобы изучать, чтобы учиться, чтобы читать и перечитывать, чтобы обсуждать клинику, в том числе и свои собственные случаи, для того чтобы вырабатывать знание. И только в этом я вижу возможную перспективу.
Но это история уже не жажды власти, но желания.
