Точка пристежки
Коллоквиум Народного Университета Жака Лакана
18 июня 2016 года
Вступительный текст
Контекст
Мы уже знаем о том, что определенная мягкость символического нашего времени — следствие всеобщей форклюзии[1] — приводит к производству смысла без конца и края, все больше и больше соскальзывающего всторону реального. Но склоняясь над поисковыми системами и социальными сетями, которые являются продолжением нашего тела и опосредуют наше отношение к миру, мы замечаем, что если они участвуют в развале Эпохи Отца, то это не обходится без последствий для нашего существования. Действительно, мы видим, что «алгоритмы автонаучения» изловчаются засекать наши вкусы и удовольствия, отталкиваясь от наших интернет-посещений, с тем чтобы направлять наш выбор, определяя то, что нам будет предлагаться в качестве информации, знаний, потребительских товаров, социальных связей, любовного или сексуального партнера и т. д.[2] Еще более впечатляющим оказывается тот факт, что алгоритмы эти, будучи изначально созданы человеком, уже порождают себя в новых поколениях от алгоритмов, им предшествовавших… Таким образом, возникает новая картография едва заметных маршрутов, которая постепенно выживает Имя Отца, установив на его месте компас, потерявший способность к ориентированию.
Действительно, под большим пальцем этого Big Brother субъект, раздавленный анонимностью Имени Отца, секуляризированного и множественного, не знает больше, куда ему податься. Мы знаем о последствиях этого размагничивания компасов, сталкиваясь со случаями, когда субъект пытается вырваться из окружающей его текучести, «пристегивая» себя к другому, удаленному от этого, месту. Возвращение к этому абсолютному Одному (Un), который игнорирует любую диалектику, дает субъекту прочную идентификацию, идеал, имя, учебник с руководством по обхождению с противоположным полом и интерпретацию наслаждения Другого через ненависть, — плодородную почву для безотчетного перехода к действию[3].
Наука психического здоровья пытается исправить эту ситуацию путем организации режимов наслаждения в кластеры под знаками единого DSM, который все больше стирает единичные, особые черты случая. Именно здесь психоанализ делает шаг в сторону. С помощью вектора, исходящего из точки пристежки как точки сцепки (аграфа) означающего и означаемого, вектора, который проходит путем именования наслаждения через символическое и доходит до буквы, которая «впечатывается» как событие в теле, — корень синтома, — психоанализ вновь ставит акцент на единичности каждого субъекта в его способе «пристегнуть» свое наслаждение.
Точка пристежки в строгом смысле слова
Как пишет Лакан в III семинаре[4], точки пристежки — это означающие, что «болтаются» в дискурсе, чей собственный вес и функция выглядят так же, как у точек сварки между двумя аморфными потоками означающего и означаемого. Эти означающие маркируют неоднозначность дискурса, производя четкие значения. Их операция записывается на оси времени. Она включает в себя «до» и «после», где действие речи проявляется не только в высказывании, которое привносит смысл, но также в нахождении той точки, из которой выводится «это означает» или в самом намерении сказать, которое заново определяет субъекта в последействии. Это пристегивание через смысл является принципом остановки. Оно выстраивает границу психического автоматизма, утечки смысла и наслаждения как общего (generalisé) феномена.
Если точка пристежка в строгом смысле и сочленена в артикуляции с отцовской функцией, то имя Отца не является тем единственным в ведомстве чего она находится. Даже когда Имя Отца форклюзировано, могут быть сконструированы другие аграфы (точки сцепки), чтобы его заместить. Функция отцовской метафоры, остаток фрейдовского Эдипа, может быть реализована через другую метафору, бредовую, которая находит применение в клинике психоанализа, далеко выходящей за рамки невроза.
В клинике прерывистости различные проявления точек пристежки свидетельствуют об особом отношение субъекта к бессознательному. Обсессивный невротик пребывает в ужасе от двусмысленности. Он делает все, чтобы избежать свободной игры между означающим и означаемым, что, вообще говоря, присуще дискурсу. Кажется, что он продвигается от одной точки пристежки к другой, придавая тем самым неподвижность, даже ригидность дискурсу, препятствуя появлению бессознательного. Это то, что порой производит впечатление настоящей крепостной стены, разделяющей субъекта от собственного бессознательного, превращая в целое событие любое образование бессознательного. Истерик не защищает себя от подвижности связей между означающим и означаемым. Отсюда мгновенная связь и переносимость бессознательного и нескончаемые и противоречащие друг другу проявления истины.
В случае психоза также необходимо провести различия. Когда паранойя лечится через бред, можно констатировать устойчивость пристегивания наслаждения в мегаломаническом Я и в преследующем Другом. Точно так же в меланхолии наслаждение субъекта нагружено значением необходимости быть отбросом, которое субъект придает своему существованию. В противоположность этому, погоня означающих в маниакальном состоянии и метонимический дискурс шизофреника кажутся лишенными точек пристежки, если только они не начинают выстраиваться параноидальным образом.
Именование наслаждения
Психоз в большей степени, чем невроз, нам показывает, что пристежка ускользающего смысла не происходит без пристежки наслаждения. Шреберовское «было бы неплохо…», развязывающее его смятение, представляется не только загадкой смысла, но также и наполненной наслаждением фразой. За неимением в распоряжении субъекта языка, сначала именно галлюцинации пристегивают это наслаждение, помещая его в реального Другого. Действительно, галлюцинации также являются формой восстановления связи с Другим. Однако только в результате работы по конструированию новой бредовой метафоры, которая позволит именовать это наслаждение, может быть достигнута некоторая стабилизация. Эта новая метафора отличается от отцовской, даже если между ним есть общее — производство добавочного значения, фаллического или бредового, которое связывает означающее и наслаждение.
В случае невроза отцовская метафора уже имеется в качестве условия для шифрования и пристежки наслаждения без особых усилий. Имя Отца, ярко выраженная символическая функция которого действует автономно и независимо, становится отцом, который именует путем пришпиливания реального наслаждения через символическое. Напротив, в психозе, именование является следствием определенной мобилизации языка, которую субъект в разной степени берет под свою ответственность, двигаясь в направлении от возвращения символического в реальное, где именование осуществляется Другим, до усилия изобретения, когда именование осуществляется самим субъектом. В обоих случаях для того чтобы именовать наслаждение, требуется акт, а также исполнитель этого акта, будь то сам субъект или его реальный Другой. Своими действиями этот агент напоминает матрасника, который соединяет в определенных точках различные слои матраса, или, пользуясь другой метафорой, — фехтовальщика, который разрешает неясный исход поединка посредством выпада, приносящего победное очко.
Ограничения узла
Жак-Ален Миллер побуждает нас отказаться от точки пристежки в клинике непрерывности, ориентированной борромеевым узлом, где властвует отсутствие смысла (hors-sens) и реальное без закона[5]. Каркас Имени Отца и конструкция отцовской метафоры предполагают, более или менее устоявшимся образом, существование «последнего слова», чтобы высказать окончательный смысл и устранить все наслаждение. Факт того, что это устранение никогда не бывает без остатка, обязывает нас пересмотреть клинику точки пристежки.
В перспективе точки пристежки, власть символического над реальным наслаждения проистекает из возможности введения символического в (dans) реальное. В клинике непрерывности узла эта власть символического отсутствует в исходных гипотезах. Идея узла включает равнозначность статуса регистров: Реального, Символического и Воображаемого. Три круга бечевки узла, каждый со своей независимой консистентностью, абсолютно не связаны, лишены какого-либо взаимопроникновения. Следовательно, мы не можем больше говорить о символическом, которое было бы в (dans) реальном, но о символической конструкции, которая была бы конструкцией о (sur) реальном, или еще о воображаемом монтаже реального[6]. Однако эти три бечевки неотделимы. Нам нужно здесь подумать об ограничении смысла и наслаждения, как бы проистекающих из композиции самого узла. Именно благодаря тому, что все три составляющие связаны вместе, каждый из трех порядков ограничен двумя другими. Свободная игра, присущая дискурсу, таким образом, может быть проиллюстрирована гибкостью узла, в противоположность операции точки пристежки, которая фиксирует регистры.
Тем не менее мы знаем, что узел из трех регистров является, в некотором роде, парадигматическим. Это — идея. На практике он всегда «дефектен». Добавление четвертого круга, симптома, необходимо для того, чтобы узел отрегулировать, чтобы он оставался завязанным. Этот четвертый круг симптома удерживает регистры вместе, ограничивает рассеивание и потерю смысла так же, как и разгул наслаждения. Этот симптом может иметь различные акценты в соответствии с регистром, преобладающим в данный момент. Когда симптом отмечен реальным, именно событие тела будет нагружать субъект. Когда симптом захвачен символическим, производится бесконечная работа по именованию и переводу, — описанная Эриком Лораном[7], — которая и ограничивает наслаждение. В тот момент, когда субъект подвластен воображаемому, будет осуществляться эффект эскабо (стремянки), который будет удерживать его перед сценой.
Аналитик и точка пристежки
Самим своим присутствием аналитик воплощает точку пристежки потока слов, которые возникают на сеансах анализа. Свободная ассоциация, фрагментированный дискурс и неопределенность в отношении того, что это означает, сходятся в аналитике, для того чтобы он своим жестом расставил пунктуацию. В неврозе этот жест нацелен на отдаление любого идеала от точки пристежки, с целью достижения определенного очищения симптома как означающего вне-смысла, затрагивающего тело. В психозе аналитик придает всю важность означающим бреда, находящегося еще в конструкции и способного быть возведенным в бредовую метафору. В клинике непрерывности это является многофункциональным измерением аналитика, аналитика, который действует[8]. В одном случае, он предоставляет свое тело с целью нагрузить плавающую речь, имеющую лишь немного контроля над телом субъекта, не позволяющую ему поддерживать желание долго дышащим. В другом, он вместе с субъектом участвует в попытке именования бесконечного наслаждения в рамках обсуждения с ним (conversation), таким образом избегая, насколько это возможно, обозначения наслаждения через переход к акту со стороны субъекта. Или в еще одном варианте, аналитик также поддерживает конструкцию нужной формы, чтобы покрыть реальное раздробленного тела, которое непристойным образом выставляется в дискурсе субъекта. И так далее…
18 июня 2016 года на Коллоквиуме Народного Университета Жака Лакан мы рассмотрим различные аспекты точек пристежки исходя из предварительного прочтения шести современных клинических случаев.
[1] Miller J.-A., « Forclusion généralisée », Cahier, n°1, ACF Val-de-Loire-Bretagne, octobre 1993, p. 4-8.
[2] Pedro D., The Master algorithm : How the Quest for the Ultimate Learning Machine Will Remake Our World, Basic Books/Penguin, 2015.
[3] Miller J.-A., « En direction de l’adolescence », Intervention de clôture, Troisième Journée de l’Institut de l’Enfant, 2015. http://www.lacan-universite.fr/wp-content/uploads/2015/04/en_direction_de_ladolescence-J_AMiller-ie.pdf
[4] Lacan J., Le séminaire, livre III, Les Psychoses, Paris, Le Seuil, 1981, Chapitre XXI, p. 293-306.
[5] Miller J.-A., Ibid., leçon du 17 janvier 2001, inédit.
[6] Miller J.-A., Ibid., leçon du 17 janvier 2001, inédit.
[7] Laurent É, « Les traitements psychanalytiques des psychoses », Les Feuillets du Courtil, n°21, février 2003, p. 7-24.
[8] Miller J.-A., « Les contre-indications au traitement psychanalytique », Mental, n°5, 1998, p. 9-17.
Перевод Марии Липовой, Ирины Север, Ирины Соболевой, Инги Метревели, а также при участии Татьяны Медведевой и Дарьи Кудрявцевой, опубликован с любезного согласия автора.
Читать оригинал на французском языке.
