Отрывок из книги Жака Бори «Психотик и психоаналитик», с. 13–18
Как психоаналитик может свидетельствовать об опыте встречи с психотическими субъектами в каждом конкретном случае? Для этого, прежде всего, необходимо освободиться от знаний и предполагаемых компетенций, как этому учит нас Лакан в обращении к психиатрам[1]: перед лицом загадки, которую представляют собой эти субъекты, речь идет о том, чтобы уловить, каким образом эта встреча затрагивает нас самих. Так, чаще всего именно тревога возникает перед лицом безумия. Желание предоставить этим субъектам возможность психоаналитического лечения, т.е. лечения их «невозможности выносить», в действительности, отсылает к реальному, которое необходимо учитывать.
Уже прошло некоторое время, как желание начать практику аналитика появилось во мне, будучи скорее проявлением невротическим: не невозможность ли подтолкнула меня к тому, чтобы осмелиться сделать этот шаг? Я колебался между сомнениями, боязнью и желанием, не имея возможности это преодолеть. Однажды раздался телефонный звонок, который застал меня врасплох, и отступать было уже некуда: мужчина хотел любой ценой встретиться со мною, потому что я был, как он выразился, «лаканистом». Я согласился, хотя и не без некоторого колебания. Момент первой встречи был очень странным; без сомнения, это был связано с необычным видом этого человека, имевшего черты Христа — косматую бороду, экзальтированный взгляд — завернутого в пальто, покрытого грязью. Он тот час же объяснил: когда шел ко мне, голос ему сообщил, что нужно бросить свое пальто в лужу, поскольку он недостоин предстать «чистым» на нашей встрече.
Вот таким образом, во всей своей радикальности, передо мной предстала проблематика психотического субъекта. Этот избыток реального, образуя дистанцию с ошибочным действием невротика, сразу заявил о себе и требовал срочного лечения. Он уточнил: «лаканист», присутствовавший в требовании, — следствие того, что он знал о Лакане, «человеке языка», по его выражению. Остерегаясь идентификации с лакановским идеалом, я принял требование, артикулированное таким образом, с целью обозначить то, что было в нем реального.
В итоге я совершил акт, который не получил отсрочку во времени, и у меня не было другого выбора, кроме как стать партнером парадоксального наслаждения этого субъекта: лечить реальное языка самим языком. Это принесло ему определенное облегчение, в особенности в том, что касалось его отношения с голосом. Не без удивления, постфактум, я обнаружил, что, поступая таким образом, я согласился занять место аналитика. Это имело эффект, действие которого не прекращается: если эта встреча стала для меня случаем, благодаря которому я сделал тот шаг — в то время очень неопределенный — в становлении аналитиком, то с тех пор она особым образом ориентировала мою работу по изучению вопроса лечения психотиков и реального языка, которое присутствует в этом вопросе.
Каким образом практик может разрешить парадокс, связанный с тем фактом, что он владеет лишь речью для облегчения страдания субъекта, причиняемого ему языком? Поскольку язык — это непреодолимая стена, за которой нет «по-ту сторону» — то, что Лакан сформулировал, сказав:«Нет метаязыка»[2] — то не существует другого пути, как исследовать различные способы обращения, предлагаемые самим языком. Язык может прекрасно служить укрытием, а не быть угрозой или вторжением; язык является как бесконечным вместилищем смысла, так и радикальной бессмыслицы — для поэта, который может сделать из него как хокку, так и многотомный роман.
Психоаналитическое образование служит просто-напросто обозначению себя в этих различных статусах языка, для того чтобы пользоваться им наилучшим образом. Так, вера в то, что язык служит прежде всего коммуникации — заводит неминуемо в тупик.
Эта первичная встреча напомнила мне о другой, имевшей место задолго до нее, — встрече, которая задела меня. Я был тогда молодым студентом психологии и участвовал в конференции под названием «Мое учение»[3], которую Лакан проводил в Лионе. Это было в 1967-м. На меня, определенно, произвело впечатление то новое, доселе неслыханное, что говорил Лакан, отталкиваясь от всеобщих заблуждений, однако то, что задело меня наибольшим образом, — было кратким случайным эпизодом.
Поскольку я оказался в углу, там, где ведущий конференции, войдя, оставил свое пальто — в конце он сделал мне знак, чтобы я его подал. Очевидно, что я бросился подавать ему пальто. И тут, надевая его, Лакан наклонился ко мне, создав ощущение невероятного участия, и сказал своим неподражаемым голосом: «Ах… Как же вы любезны!» Несмотря на то, что это высказывание было лишено какого-либо тайного значения, чтобы его расшифровывать, я сохранил странное ощущение, связанное с тем разрывом, который присутствовал между банальностью сказанного и сингулярностью его высказывания. Я долгое время хранил о нем воспоминание как о чем-то загадочном, и позже у меня появилось ощущение восхищения, в том смысле, как понимал его Декарт, говоря: «Восхищение — это первая из страстей, поскольку оно является воплощением удивления перед неизведанным и новым»[4]. В этом случае, жертвой которого я стал, неизведанное заставляло резонировать иное в недрах уже известного благодаря этой уникальной способности стиля Лакана.
Таким образом, два момента встречи стали для меня тем, что задало ориентацию моей практики. В результате чего я пришел к выводу: то, что следует делать с психотическими субъектами — так это прежде всего согласиться с тем моментом замешательства, который присутствует в начале встречи. Однако гораздо чаще замешательство находится со стороны субъекта, захваченного элементарными феноменами, которые предшествуют бредовой развязке. Психоаналитику необходимо отдать предпочтение тому, чтобы умение заставить резонировать тайну (savoir faire résonner) взяло верх над ним, чтобы предоставить место наиболее сингулярной выработке субъекта, вне общепринятого смысла.
Стиль Лакана предположительно непроницаемый, однако не связан с каким-либо эзотеризмом. Он, наоборот, направлен на то, чтобы предостерегать читателя от слишком быстрого понимания. В этом он схож с практикой с психотическими субъектами, где первая идея никогда не бывает хорошей, поскольку зачастую она обязана предрассудкам общепринятого смысла, того, что является результатом вытеснения.
Впрочем, не без некоторой доли иронии, однажды произошло так, что Лакан сам представил себя как психотика: «Я психотик по одной простой причине, поскольку я всегда пытался быть точным»[5]. Сделать из психотика своего господина по логической точности, как следствие, значит согласиться с моментом замешательства перед загадкой субъекта. Это два аспекта, позволяющие обезопасить себя от возможного обращения к смыслу, который порождает загадку. Общая точка между логиком и психотиком — это ставка на несуществование референции, а не на существование представления. Это смелое пари заставляет субъекта быть креативным. Вот только некоторые примеры необходимой отстраненности в обыкновенной дисциплине диалога.
Кроме того, эта книга не скрывает своей политической подоплеки, поскольку она представляет собой ответ на атаки против психоанализа, которые, начиная с 2003 года, идут отовсюду. Приверженцы науки и современного гигиенизма в самом лучшем случае оставляют нам заботу о неокрепших душах. Эти атаки осуществляются именно в эпистемологическом измерении, имея своей целью натурализовать безумие, чтобы оставить его на попечении фармацевтических лабораторий и поведенческого подхода.
Так, Жан Котро, главный распространитель Шестиугольной модели терапий, относящихся к когнитивному и поведенческому подходам, соавтор печально известной «Черной книги психоанализа», призывает никогда не отправлять психотиков к психоаналитикам, поскольку это болезнь мозга[6]. Случайность ли, что в тоже самое время, безумие для большинства представлено как опасность для населения, которую нужно устранить путем усиленной изоляции и принятием новых соответствующих законов? Когда хотят иcкоренить безумие из недр человечества — в этом случае именно социальная связь, в самом ее существовании, оказывается подвержена влиянию процессов сегрегации. Эти многочисленные причины, по меньшей мере, заставляют нас придать еще большую публичность нашим результатам, в эпоху, когда все больше психотиков обращаются за консультацией к аналитику.
Лакан хотел, чтобы психоаналитик учитывал, что в «его практике есть от случайности»; для этого необходимо «ее спрессовывать до обнажения ее оснований»[7]. Иными словами, это значит, что знание — в особенности касающееся психотика, — не является тем, что предшествует, но тем, что проверяется на практике и выводится из опыта, для того чтобы из этого можно было сделать серию, не обобщая.
Наконец, в этой книге представлен ряд случаев, который помещен в серию, и нужно обладать вкусом к сингулярности (уникальности), чтобы оценить усилия в передаче колорита. Чтобы противостоять универсализирующей тенденции нашей эпохи, необходимо культивировать любовь к сингулярному и иметь желание передачи учений. Именно в этой точке мы обращаемся к мнению читателя.
[1] Lacan J., «Petit discours aux psychiatres», произнесенное в госпитале Святой-Анны в Париже, 10 ноября 1967 (неиздано).
[2] Lacan J., Le Séminaire, Livre XX, Paris, Seul, 1990, стр. 109.
[3] Lacan J., «Mon enseignеment», Paris, Seul, 2005.
[4] Descartes R., «Les Passions de l’ame» Paris, Garnier-Flammarion, 1998, Deuxième partie, article LIII et IXX).
[5] Lacan J., «Conference et entretiens dans des université nord- américaines», Scilicet, no 151, октябрь 2005.
[6] Cottraux J. «La Psychanalyse est une imposture», встреча в Lyon Mag, no 151, октябрь 2005.
[7] Lacan J.,«Ouverture de la section clinique», Ornicar?, no 9, 1977, cтр. 7–14.
Перевод Ирины Соболевой. Опубликовано с согласия автора.
